Киевлянка Ирина ХОРОШУНОВА в дневнике 1941 года: «Жизнь по-прежнему тяжела и нетерпима. Евреев выискивают и убивают. В городе тиф и голод, в больницы не берут, там нечем топить и кормить»

«НЕМЦЫ НАМЕРЕННО СТАРАЮТСЯ УНИЧТОЖИТЬ ВСЯКУЮ ЖИЗНЬ В КИЕВЕ. СТОЛИЦУ, ГОВОРЯТ, ПЕРЕНОСЯТ В РОВНО»

28 декабря 1941 года, воскресенье.

Завтра нашей Татьяне 23 года. Что хорошего видела она за свою жизнь? Только Дальний Восток, о котором она вспоминает как о светлом времени. Но слишком коротко было оно. А потом? Только ужасное разочарование в том, кого любила. И сразу война. Не могу писать. Слишком тяжело.

Прислужники успели сделать много гадости нашим. В библиотеке академии, например, при их помощи немцы выбрали, выбирают и вывозят очень ценные книги из Украины. Удастся ли их вернуть? Все эти денщики у господ сразу перестали обижаться на обращение к ним на русском языке. Не хожу в библиотеку академии, откуда меня почти выгнали в тот единственный раз, когда отчитали за обращение на русском языке. Со мной не пожелали разговаривать по этой причине. А вот сейчас русские и русский язык заняли равноправное, если не доминирующее положение. Везде говорят по-русски. Все сразу перестали притворяться. Функции управы свелись к нулю. И ходят упорные слухи о том, что ее вообще упразднят.

Больше всего говорят в городе, что немцы намеренно стараются уничтожить всякую жизнь в Киеве. Столицу, говорят, переносят в Ровно (кстати, к счастью, слухи об убиении евреев в Ровно не оправдались, там евреи живы). По-прежнему все культурные и научные учреждения Киева, также как и промышленность, законсервированы. Дотаций не получает никто. Судьба академии должна решиться к новому году. Но ничего хорошего не ждут.

---

---

В консерватории, которая теперь на Пироговской, в помещении бывшего строительного института, ледяной холод. Так что классы, начавшие занятия, все еще в рабочей консерватории. Но инструменты стараются везти уже сюда. Случайно пересмотрела свои записки и установила, что очень виновата перед своими консерваторскими друзьями. До сих пор не написала о том, какой тяжкий труд выпал на их долю. Ведь оба здания консерватории сгорели со всем, что в них было. Сгорели все инструменты. И прежде всего перед консерваторией встал вопрос, а как же существовать без инструментов? Где их достать?

Очень помогла в этом бывшая преподавательница не­мецкого языка в консерватории Эрика Людвиговна Майер. Сразу после прибытия в Киев генералкомиссариата она стала работать в нем переводчицей. И вот по инициативе Нюси обратилась с просьбой помочь получить разрешение на конфискацию для консерватории инструментов и библиотек педагогов, уехавших в эвакуацию. И она получила такое разрешение, и получила немецкие бланки с немецкими печатями, в которых нужно только вставлять имена хозяев инструментов, адрес и кто получает. И вот уже второй месяц остатки консерваторского коллектива мучаются, но собирают рояли, пианино, ноты и книги.

В нынешних условиях — это немыслимая работа. Ведь нет ни грузовиков, ни транспорта, ни денег. Препятствия чинят управдомы и жильцы, занявшие квартиры уехавших. Очень много сил ушло у Нюси и сотрудника консерватории Губы на добывание каких-нибудь денег. С трудом выпросили немного у управы. И, собирая всякий раз студентов и педагогов (нужно иметь в виду, что это больше всего женщины), своими силами перетаскивают рояли и пианино, нанимают так называемые площадки частников на Евбазе или в другом месте и везут все в консерваторию.

Уже собрали 18 инструментов. Уже взяли инструменты профессора Михайлова, М.Го­зенпуда, профессора Бертье, Круглой и других. Нюся, которая совсем выбилась из сил, потому что больше всех этим занимается, ведет строжайший учет, записывая номер каждого инструмента. И все делается для того, чтобы сохранить консерваторию с ее студентами и педагогами, и сохранить инструменты для тех, кто вернется. Могут ли они представить себе, что это значит: вынести руками измученных холодом и голодом людей тяжелые инструменты?

Что-то принесет нам новый 1942 год?

«НЕМЦЫ ЗА ВСЕ ОБЕЩАЮТ (И ПРИВОДЯТ В ИСПОЛНЕНИЕ) РАССТРЕЛ»

2 января 1942 года, пят­ница.

Окончился страшный 1941 год. Уже прошло два дня нового года. Принесет ли нам новый год окончание страшной бойни, именуемой войной? Неизвестность, в которой мы пребываем, делается с каждым днем все нестерпимее.

28-го случайно услышали Москву. Наш приемник теперь у Фришей, т.к. только немцы могут иметь приемники. И нет у нас света.

Москву усиленно забивали. Но сквозь хрипение и крики мы все же кое-что разобрали. Узнали, что Калинин советский. Это о нем нем­цы сообщали, что оставили его, выравнивая фронт. Узнали, что Ростов налаживает снова советскую жизнь, а на Кавказе из лимонов и апельсинов варят консервы для армии. И больше не слыхали Москвы, сколько ни пытались.

---

---

Из украинских газет (выходят теперь на серой бумаге) мы «узнали», что в Москву на свидание со Сталиным прилетал Иден (министр иностранных дел Великобритании Эн­тони Иден. — «ГОРДОН»). Значит, правительство СССР в Москве. Значит, ук­ра­ин­ские пропагандисты сами опровергли все антисоветские слухи о расколе в партии. И еще это значит, что немцев всерьез отогнали от Москвы. И в этих же газетах — об усилении немецкого наступления на Севастополь.

В плену по-прежнему страшно. Никого не выпускают. Только по 300-400 трупов выносят из лагерей каждую ночь. Это рассказал старик, который привез Степану записку из Ровно, от какого-то пленного. Но записка без подписи, и Степан не знает, кому же он должен помочь.

Наши власти преподнесли нам новогодний подарок — в газете появилось воззвание Бегазия такого содержания: «Героическая немецкая армия освободила вас, украинцы, от большевистского ига. И теперь немецкие рыцари бьются за вас на восточном фронте против большевиков, за ваше светлое будущее и светлое будущее всей Европы, Помогите немецким воинам теплой одеждой — кожухами, валенками, шапками!»

И так как немцы за все обещают (и приводят в исполнение) расстрел, то данное воззвание было немедленно реализовано властями на местах. Вчера все по случаю Нового года были дома, и во всех домоуправлениях были проведены общие собрания, на которых была предложена свирепая и неоспоримая разверстка: каждые сто жителей Киева должны сдать два кожуха, один полушубок, одну пару валенок, одну шапку, перчатки, свитеры и т.д., и т.п. И не какие-нибудь старые бумажные вытянутые вещи, а все новое, шерстяное. И не деньги, а вещи. Сдать вещи нужно за два дня — за 2 и 3 января. И известно, что каждый, включая и грудных детей, должен сдать по сто рублей!! И при сдаче вещей еще нужно подтверждение, что они не краденные. И все сидят в унынии, потому что денег нет, вещей нет, и что делать — не знаем.

---

---

9 января 1942 года, пятница.

Прошло Рождество. Мы нынче богаты праздниками. Что ни не­де­ля, то несколько свободных дней.

Хлеба нет, его выдали по карточкам один раз с 1-го числа по 200 граммов. В академии дали по 1,5 кг хлеба, а в консерватории, на водном транспорте и в других местах даже этого не дали.

Наша жизнь по-прежнему тяжела и не­стерпима. Евреев по-прежнему вы­искивают и убивают. Кто помогает немцам, выдавая евреев? Ведь сами они ни за что не нашли бы их. Все еще видят, как евреев ведут на кладбище. В городе тиф и голод во многих семьях. Куреневка, говорят, объявлена неблагонадежной, и запрещен доступ продуктов в город с Куреневки. Есть дома на Подоле, сплошь зараженные сыпняком и брюшняком. В больницы не берут, там нечем топить и нечем кормить. Они теперь платные. Сутки больничного содержания стоят 20 рублей, а дают там поесть лишь один раз в сутки тарелку баланды.

Жизнь наша, дни наши затянуты тоской, как тем едким дымом, который наполняет теперь наши темные квартиры. Целый день на щепках варится баланда, потому что из-за отсутствия дров она варится часами. Дитя плачет. Все силы уходят на добывание каких-то средств существования, и все поч­ти даром. Денег нет. Вещи продаются с великим трудом. Меняются еще труднее.

---

---

13 января 1942 года, вторник.

На дворе вьюга. Ветер воет. Колючий, холодный снег не уменьшает 24-градусного мороза. Темно и холодно. Света нет, воды нет. Три дня тому назад был объявлен распорядок подачи воды по районам. Пока же ее нет совсем. Не могу писать.

«ЗНАЮТ ЛИ ЛЮДИ, КОТОРЫЕ НИКОГДА НЕ ИСПЫТЫВАЛИ ГОЛОДА, КАКОЕ ЭТО УНИЗИТЕЛЬНОЕ ЧУВСТВО?»

15 января 1942 года, четверг.

В магазине со мною пишет списки Любовь Васильевна. Но сидим по очереди, потому что больше чем полтора-два часа выдержать невозможно. В магазине 6 градусов ниже нуля. В подсобке обнаружили железную печь, но нет печника и нет денег, чтобы ему уплатить.

Свет выключили даже в тех редких квартирах, где он был по специальным протекциям и разрешениям. В связи с этим снова нельзя услышать Москву.

Холодно, темно, главное же — голодно. Голодных очень много. Нечипор все время ездит на своих лошадях в район, километров за 150-200. И в большинстве случаев привозит в обмен на вещи пшено и горох, иногда немного картошки. После того, что Нюся и Галя отравились мерзлой картошкой и ели «драпанцы» из мерзлой же картошки, жаренные на парафине, а картошка эта при прикосновении к ней «стреляла» в потолок, горох, привозимый Нечипором, кажется невероятным счастьем. Его с вечера намачивают в большой миске для умывания, потом варят и кормят тех, кто уже голодает. Всегда кто-нибудь кормится у них, но всех, кто хочет есть, невозможно накормить, даже из самых близких знакомых.

И все же среди тех, кого мы знаем, еще нет случаев самого катастрофического голода. Но ведь еще только 15 января, и продукты на базарах — все еще остатки того, что осталось от наших. Приехала из Харькова какая-то знакомая нашей библиотечной сотрудницы. Она в восторге от киевских базаров и киевского благополучия. В Харькове настоящий и страшный голод. Ни за какие деньги на базаре ничего нельзя достать. Там близко фронт и летают советские самолеты. Они сбрасывают бомбы туда, где стоят немецкие части. Население их встречает очень радостно.

Да, нам на наше положение жаловаться по-настоящему не приходится. Есть крыша над головой, вода появляться в прачечной стала, а в других домах ее носят за несколько кварталов и часами стоят в очереди. Свет у нас был контрабандой некоторое время, а у других его нет с самого ухода наших. Хлеб получали почти все время в академии раз в неделю по полтора килограмма. Для ребенка хватало. И выручает нас горох, который выменял нам Нечипор. Главное же — мы почти все время слушали Москву, хоть и редко удавалось услышать что-либо важное.

Но есть у нас одно важное обстоятельст­во, которого нет у многих других. У нас есть много единомышленников, которые хотят того же, что и мы, и ждут так же, как и мы, и любой возможности найти связь с нашими. Нас поддерживает коллектив. Нет, нам жаловаться не приходится. Определенно. Все же каждый как-то приспосабливается и устраивается. Кто продает вещи, кто уже устроился и работает и там изредка получает немного крупы и хлеба. А кто покупает на одном базаре у крестьян продукты, а на другом продает дороже. Дунечка купила муку и картошки у крестьян десятками, а продав их поштучно, заработала 50 рублей. Ну, хоть что-нибудь.

Нюся выторговала за вещи немного денег и дала их Нюре, чтобы она пекла пироги и продавала их на базаре. Татьяна и Сте­пан шьют перчатки из старого кожуха и детские платьица для базара. Все работают на базар. А на нем есть все, что угодно. Огромную часть базара занимают толкучка и «обжорка». На толкучке очень много продавцов и совсем мало покупателей. Продается все — от штопальных ниток и патефонных пластинок до золота и бриллиантов. Нет вещи, которой нельзя было бы купить там. Снова появились бесчисленные посиневшие от голода, с отекшими ногами, женщины, которые вытянулись в длинные ряды раскладки.

Предприимчивые спекулянты открыли рундуки со всевозможными вещами. В част­ности, на еврейском базаре открыт рундук с книгами. В нем перемешаны издания «Academia» с книжной макулатурой, классики с бульварными затасканными романами. Вместе на голову продавцу сыпятся Дарвин и Библия, техника и поэзия, древние и советские писатели и поэты. И за все это там дерут три шкуры. И все-таки покупатели есть.

Все меряется по хлебу, а хлеб есть лишь для немногих. Три-четыре раза в месяц вы­дают по карточкам по 200 граммов на человека и работающим по 1,5 кило в неделю. На базаре его очень много, но стоит он 40, 50, 60 и 70 рублей килограмм. Кто же может его купить? Обжорки бойко торгуют. Весь базар наполнен криками этого сейчас наиболее доходного промысла. Горячие пироги с горохом и картошкой, вареная картошка, каша, суп, чай, хлеб, масло, котлеты из конины и даже свиные отбивные. От прилавков валит пар. Хозяйки яств прыгают и пляшут от мороза, а голодные потребители жадно насыщаются тут же на морозе, стоя, торопясь, обжигаясь и блаженствуя. Знают ли люди, которые никогда не испытывали голода, какое это унизительное чувство — голод?

На Бессарабке обжорка организована даже с комфортом. Она в Крытом рынке. И там за столами, к величайшему удивлению не только харьковчан, но и нашему, можно получить котлету с картошкой всего за десять рублей. Правда, котлета конская.

С фронта никаких известий. Сообщения газет кратки и односложны. Немцы мерзнут, но нам от этого не легче. Морозы все время сильные, а позавчера и в понедельник была совсем невозможная погода — ветер, снег и мороз. Менее 14 градусов мороза не было в эти дни. Намело много снега. На площади он лежит нетронутой белой целиной и ослепляюще блестит на солнце. Трамвайные пути очищены снегоочистителем, а улицы в большинстве своем не чищены совсем. На улице Ленина немцы ездят в обе стороны по одной половине мостовой. Вторая засыпана снегом. Порядка в городе нет. Никто ничего не убирает.

Машин на улицах совсем мало. Трамваи ходят редко. Нет никаких уличных звуков. И только радио орет на тихих, безмолвных улицах одни и те же фокстроты или песни из репертуара Вертинского и белых эмигрантов. Кожушная кампания окончилась совершенно неожиданно. Благодаря Воробьевой, мы так ничего и не дали.

(Продолжение следует)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter